Сайт использует временные файлы cookie, содержащие ip-адрес устройства, с которого Вы заходите на сайт, и параметры текущей сессии. Если Вы не согласны, то Вы должны соответствующим образом установить настройки используемого браузера.
ПринятьВоспоминания участника штурма Кенигсберга в апреле 1945 года
Бориса Капитоновича
Устименко
- Родом я с Черкащины. Черкассы – это областной центр на Украине, на Днепре. Семья была очень бедной, несмотря на то, что работали все очень много. Из детей были я и сестра Тамара.
В 30-м году мы переехали в Златополь, а в 32-м отец умер от тифа. Мать смогла нас с сестрой вырастить, несмотря на бедность. Я хорошо учился, школу окончил с золотой медалью, имею много грамот и благодарностей. Собирался поступать в Киевский индустриальный институт.
22 июня 41-го года все население городка собрали около радиоточки в 12 часов, и мы все услышали сообщение Молотова о том, что началась война. Запомнилась его речь тем, что он заикался и говорил как-то неуверенно, нервно. Но завершил он выступление бодро, теперь уже всем известными словами «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Мы, парни, конечно же, побежали в военкомат. Но нам тогда отказали, потому что сначала преимущественно брали тех, кому исполнилось 19 лет, и говорили, что бои идут на границе, от нас далеко, а немцы в то время уже были близко.
После выступления по радио Сталина 3 июля у нас стали образовываться истребительные батальоны для уничтожения немецких диверсионных групп и десантов, и я сразу же пошел и записался в такой батальон. Было нас 250 человек, очень плохо вооруженных. Винтовок практически не было, а только тротиловые шашки – вот и все.
30 июля нас вывели в лес, где мы приняли первый бой с немцами. И, я думаю, вы понимаете, что это был не бой, а настоящее убийство: из 250 нас осталось всего семьдесят, остальных немцы беспощадно уничтожили.
Из оставшихся в живых был образован партизанский отряд, и начались наши партизанские будни. Сложно было то, что, например, в той же Белоруссии были хорошие густые леса и болота, где можно было спрятаться, а у нас лесостепь. Кроме того, за наши успешные операции своими жизнями иногда расплачивались тысячи людей. Один пример. В честь годовщины Октябрьской революции мы обстреляли смену караула рейхскомиссариата в Новомиргороде. Сколько мы убили, не знаем, но на следующий день немцы расстреляли 442 человека, в том числе женщин, детей, стариков – каждого десятого жителя.
Но, несмотря на трудности, мы воевали два года, а затем соединились с частями 5-й танковой армии. Нас, как пехоту. посадили на танки, и мы помогли им форсировать Днепр, а затем участвовали в Корсунь-Шевченковской операции. Там меня тяжело ранило, и вышел я из строя на два с лишним месяца.
Потом я все-таки выпросился в армию. Меня мобилизовали, и я попал в 330-й стрелковый полк 86-й стрелковой дивизии 2-ю ударной армии. В начале войны это была армия под командованием генерала Власова, который сдался немцам (отсюда и пошло выражение «власовцы»). А когда я туда попал, ею уже командовал генерал-майор Федюнинский. Кстати, во 2-м батальоне этого полка служил отец нашего президента Путина. Об этом я случайно узнал уже в наши дни по телевизору от диктора, который рассказывал об этом и точно назвал номер нашего соединения.
Войну я продолжил командиром отделения разведки и комсоргом объединенной роты. Это был уже 44-й год. Мы освободили Псковскую область, Эстонию. После освобождения Тарту наша дивизия получила название Тартуской. Затем нас перевели в состав 2-го Белорусского фронта, и в ноябре 44-го года мы уже подошли к границам Восточной Пруссии. К тому времени у меня уже была медаль «За боевые заслуги».
Нас двинули на Польшу, на Остров-Мазовецкий. Тогда это был крупный город на границе с немцами. Он мне запомнился тем, что перед тем, как мы начали боевые действия, 17 ноября у нас там был митинг, на котором первым выступал генерал Федюнинский, затем я как комсорг, а потом – маршал Рокоссовский. Он такой громадный был дядька, двухметрового роста, умный и красивый, и я в тот день стоял рядом с ним. И когда Федюнинский сказал, что в Германии мы должны вести себя без всякой пощады, Рокоссовский ему бросил: «Ты что, Ваня, забыл слова Верховного «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается»?»
После этого все разошлись, а стол президиума накрыли красной скатертью, и тут же состоялся трибунал. За 10 минут осудили пятерых баптистов, которым вера запрещает стрелять. Трех приговорили к расстрелу и сразу же расстреляли. Двоих оставили, одного их них, агронома по профессии, дали мне в подразделение. Но он мне тоже сказал «Я выполню любой приказ, но стрелять не буду».
Нам приказали выйти к Балтийскому побережью и занять Эльбинг (сейчас все знают - это польский Эльблонг) – огромный красивый город. Мы начали стремительно наступать 14 января, на второй день Восточно-Прусской операции, и так продвигались чуть ли не бегом до 20-го числа. Видя, что 3-й Белорусский фронт не справляется, Сталин дал команду нашему, 2-му Белорусскому фронту, стремительно развернуться на север и выйти к Балтийскому морю. Рокоссовский резко повернул вправо, и мы за сутки, 27 января, вышли к Эльбингу.
В то время 3-й Белорусский фронт уже продвинулся к Кенигсбергу и почти окружил его, но штурма, конечно, еще не было. И вечером 27 января немцы, собрав восемь дивизий, две танковые армии, так ударили по нему, что наши войска почти все здесь были уничтожены.
На нас тоже немцы наступали. Зрелище было страшное! Была жуткая пурга. Они шли так: группа немцев, человек 20 в ряду, потом немецкое население вперемешку, опять группа немцев – опять жители Кенигсберга, которые хотели уйти в Германию по польскому коридору. Их шло столько много, что они прорвали наш фронт. Мы били из пушек шрапнелью, которая выносила сразу до сотни немцев. Но к утру подошла еще одна армия, и мы их все-таки остановили.
Эльбинг мы захватили 12 февраля, а потом нам дали команду передать 3-му Белорусскому фронту, который понес огромные потери, две армии и одну танковую армию, а нас повернули на Берлин. То есть непосредственно в штурме Кенигсберга я не участвовал, но был приказ Сталина о том, чтобы приравнять к участникам штурма всех, кто воевал на территории Восточной Пруссии, и наградить их медалью «За взятие Кенигсберга».
Пошли мы через Восточную Пруссию на Берлин, а от полка осталось всего ничего. Командиру батальон дали команду передать отделение в несколько человек для охраны штаба корпуса, в том числе меня.
Когда передислоцировались со штабом, сели мы в большую машину «Шевроле» и поехали. Смотрю, а мы уже в траншее у немцев. Оказалось, что полковник, заместитель начальника штаба зазевался и завез нас прямо к немцам. Это было под Кенигсбергом, где-то в районе Хайлигенбайля (сейчас это Мамоново). Я свалился в кювет, и нас спас завал. Немцы, конечно, во что бы то ни стало хотели захватить офицеров. Полковник приказал нам вести огонь до конца. Бой длился четыре часа. И здесь я в первый раз за все время боев на фронте увидел, как сам лично убиваю немца. Конечно, когда партизанили, там и убивали, и ножами резали – всякое бывало. А тут, уже в конце войны, – впервые.
Бой был страшный. Убило моих подчиненных. Немцы подступали прямо к нам, и меня сначала ранили в ногу из карабина. Но пуля с такой силой прошла насквозь, что ни одной косточки не повредила. Вторая попала в другую ногу, а третья, разрывная, - в тазовую область.
Ночью я кое-как выполз оттуда, потом потерял сознание. Очнулся уже в Саратове, в госпиталь. То есть война для меня закончилась. Потом меня перевели в Сызрань, тоже в госпиталь. Кормили плохо, заживало все плохо. Поэтому выписали меня, когда я еще не выздоровел, все болело.
После выписки попал служить дальше, опять в Кенигсберг, в 1-й танковый корпус генерала Буткова (сейчас 35-лицей носит его имя, мы там часто выступаем с Пирожковым Борисом Петровичем), в Первомайский военный городок. Прослужил я год в звании старшины, а затем экстерном закончил военно-политическое училище, потом, опять экстерном, – Харьковское танковое. Так что службу в армии я закончил уже настоящим кадровым военным в звании полковника.
Калининград
